Надежда для Арканара
Дмитрий БЫКОВ
Алексей Герман показал на «Ленфильме» узкому кругу гостей фактически законченный фильм «Трудно быть богом», который сейчас озвучивается и при благоприятном стечении обстоятельств выйдет на экран в конце этого года
Меня трудно упрекнуть в излишней восторженности, я никогда не был фанатом Германа, хотя считаю его выдающимся мастером. И тем радостней признать, что я присутствовал при великом кинособытии. Этот фильм, кажется,—самый ценный итог российской истории последнего десятилетия. С ним можно спорить (и будут спорить), но первая зрительская эмоция — счастье: «Это было при нас». Та же радость, с которой Твардовский, только что прочитав первый роман Солженицына, говорил Трифонову, торжественно поднимая палец: «Это велико!»
Возможны вещи, сделанные по самому строгому счету, с абсолютной бескомпромиссностью, железной рукой художника, твердо знающего, как надо. Возможны предельно серьезные высказывания о главном, жестокие и храбрые. Герман сделал фильм, точно следующий роману Стругацких в главных сюжетных коллизиях, предельно внятный (особенно для тех, кто хорошо помнит книгу), цельный, страшный и увлекательный. Надо будет очень постараться, чтобы провалить это кино в прокате. Думаю, оно обречено не только на фестивальный, но и на зрительский успех—не всеобщий, конечно, но те, кто думает о прошлом и будущем плюс внимательно читал первоисточник, составляют немалый процент населения. Реплики, сочиненные режиссером и его женой Светланой Кармалитой, постоянным соавтором, наверняка разлетятся на поговорки. «То, что я с вами разговариваю, дон Рэба, еще не значит, что мы беседуем». «Ты умный книжник, ну и что? Я выучусь читать и тоже стану умным, а ты никогда не станешь бароном!». «Черные идут, ушей настрижем!»—это обязательно добавится к хрестоматийным цитатам вроде фразы «После серых приходят черные» или «Как вольно дышится в возрожденном Арканаре!». Герман сознательно ушел от хитовых фраз вроде «Почему бы одному благородному дону не получить розог от другого благородного дона?» и заглубил, спрятал ключевые диалоги вроде разговора Руматы с Будахом о том, что делать богу с людьми. Он все это заменил действием, пересказал на чистейшем, плотном и ясном киноязыке. Теперь видно, как все это было, — именно эту фразу сказала машинистка Томаса Манна, перепечатав «Иосифа и его братьев».
Об изобразительной, живописной стороне дела напишут еще много, обязательно упоминая Босха и Брейгеля-младшего, отдавая дань скрупулезности, с которой выстроен приземистый, грязный и роскошный, грубый и утонченный, кровавый, подлинно средневековый мир Арканара. Он продуман до деталей упряжи, до последней пуговицы, до мельчайшего ритуала при дворе. Сквозной прием, задающий неожиданную, ироническую и трогательную интонацию этой картине, — активное взаимодействие персонажей с камерой: после особенно грязного злодейства или вопиющей глупости арканарцы оглядываются на зрителя, виновато улыбаются или пожимают плечами. Постоянно оглядывается и Румата — словно апеллируя к тому настоящему Богу, за которого принимают его: ну что ж я могу? А что мне оставалось?
Герман, после просмотра:
— Этот прием я нашел, когда тебя еще не было на свете, — в «Проверке на дорогах». Помнишь, где пленные на барже? Вот они так же смотрят в камеру… Для этого фильма многое было придумано еще в 1968 году, когда я собирался снимать его впервые. Потом мне в Коктебель пришла телеграмма с «Ленфильма», чтобы я и думать об этом забыл — как раз наши только что вошли в Чехословакию. Я тогда не особенно огорчился, потому что в день получения этой телеграммы познакомился со Светкой.
А потом я в 1988 году узнал, что с этой экранизацией запускается некий Флейшман, и поехал к нему выяснять, почему и как он будет снимать мою давно задуманную картину. Увидел декорации — на первый взгляд роскошные. Флейшман сказал, что охотно отдаст мне фильм и даже будет рад: в процессе строительства декораций половину денег разворовали, и все получилось вдвое меньше задуманного. Я не стал в это ввязываться и предоставил снимать ему. А еще десять лет спустя я вдруг понял, что мне почти ничто не интересно, кроме перспективы целиком, с нуля, выстроить другой мир. «Хрусталева» я делал, чтобы объяснить себе и остальным психологию опущенной, изнасилованной страны. Почему это произошло и как с этим жить? А «Трудно быть богом» — это отчет о том, как я вместе со всеми проживал эти десять лет, как мы сами позвали серых и как они превратились в черных. Но это все довольно тривиально. Нетривиально — что мог бы сделать Румата и как он во всем этом виноват?
Румата в органичном, умном и горьком исполнении Ярмольника меньше всего похож на молодого, могучего, хоть и сомневающегося супермена Антона из повести Стругацких. Единственная относительная вольность, которую позволил себе режиссер, — это версия о том, что прогрессорам некуда возвращаться. Пока они осуществляли наблюдение и посильное улучшение нравов в Арканаре, на Земле случилась некая катастрофа, сделавшая их возвращение невозможным. И немудрено — ведь там, на Земле, коммунарский утопический мир, а крах этой утопии почти неизбежен. И вот они, земляне, навеки остаются в Арканаре, собираются в Питанских болотах, у спивающегося гения—отца Кабани. «Мой умник синтезировал спирт, ура!» Один из землян, разжимая хитроумный капкан работы Кабани, защелкнувшийся у него на ноге, цедит сквозь зубы: «Летим, смотрим — крепости, замки… Ну, думаем, Ренессанс! Прилетели — замки есть, а Возрождения нет!» Под этими землянами можно понимать наших или западных либералов, можно — интеллигентов, а можно — вообще никого не понимать; но именно после фильма Германа начинаешь задумываться о главном парадоксе романа Стругацких. Эти земные боги получили то, что получили, главным образом потому, что не то несли. Сердце Руматы переполнено не жалостью, как говорит он Будаху, а брезгливостью и в лучшем случае снисходительностью. Кто с прогрессом к нам придет — от прогресса и погибнет. «Базовая теория», как деликатно называется в книге марксистская теория формаций, неверна уже потому, что фашизм был всегда, что он возможен и в Средневековье, что Черный Орден — вечный и неистребимый спутник человечества. Но не Румате, не коммунару и не прогрессору бороться с Орденом. Получается, что у Бога на Земле только один выбор — сознательно принести себя в жертву; это тот самый сюжет «самоубийства Бога», который Борхес называл одним из основополагающих. Только так, только этой жертвой и можно посеять в людях хоть какие-то семена милосердия, сомнения и жалости. Но чтобы до этого додуматься — надо быть не Руматой. Или, по крайней мере, стать тем Руматой, которого мы увидим в последнем эпизоде, на заснеженном поле около избы Кабани, убитого в пьяной драке. Этот Румата, обритый наголо, пытается сорвать с раба колодки, а тот не дается, ему так удобнее; и тогда Румата ложится на телегу и начинает наигрывать на местной арканарской дудке саксофонную тему нечеловеческой красоты. Ею все и закончится.
А начнется долгим, тоже изумительно красивым зимним кадром, полным разнонаправленного движения, чуждой и непонятной жизни: лошадь везет повозку, чернеет дальний лес, открыта дверь в дом, горит огонь в очаге… И медленный авторский голос говорит: «Этот сон мне снится часто. Обычно сны не пахнут, но этот пахнет аммиаком. Я на планете, похожей на Землю, но младше на несколько сотен лет».
Затемнение. Спящий Румата. И тот же голос:
«А это не сон».
И ведь действительно.
Наверное, эту картину сравнят и с «Андреем Рублевым», по отношению к которому она недвусмысленно полемична. «Рублев» — жестокое кино по меркам шестидесятых, но до германовских кошмаров ему далеко. Это кошмары не натуралистические, а скорее сновидческие, клаустрофобные, из самых страшных догадок человека, привыкшего прикидывать эту средневековую судьбу на себя. Нет в германовской картине и того оправдания, которое весь этот ужас получал у Тарковского: нет искусства. В Арканаре даже песен не поют. Или Румата их попросту не слышит. Трудно быть богом где бы то ни было, но особенно трудно в мире, где бога нет; где от него ждут только зверств или помощи в зверствах. Как принести сюда хоть какую-то мораль — вопрос. Даже у возлюбленной Руматы, которую в фильме зовут Ари (а в романе Кирой), представления вполне средневековые, и поселившись у Руматы, она начинает бодро отстраивать его прислугу: ведь во чреве у нее потомок Бога! Кажется, единственный, кто здесь кого-то жалеет, — камера оператора Владимира Ильина, умершего незадолго до конца работы над фильмом (съемки заканчивал Юрий Клименко).
Герман снял свою лучшую картину, почти божественную по мощи и красоте. В ней есть то усталое, насмешливое милосердие, та перегоревшая боль, которой так не хватает земным богам. Если бы Румата реально вознамерился спасти Арканар — он мог бы снять такой эпос и показать его арканарцам. Велик шанс, что дон Рэба сорвал бы прокат и объявил фильм недостаточно рейтинговым, но в Арканаре, слава богу, не все зависит от серых и черных.
КОММЕНТАРИИ